Хью Лори в Playboy 
Ты недавно купил дом — большой — в Лос-Анджелесе после нескольких лет мотаний в Лондон и обратно. Хью Лори наконец-то оголливудился?
Я не то чтобы по-настоящему пустил свои корни тут, скорее обзавелся личным цветочным горшком. Моя семья все еще живет в Лондоне, но я наконец-то вынужден был признать что Хаус — это нечто постоянное. Я был действительно уверен в первые несколько лет, что это долго не продлится — потому что ничто долго не длится. Чисто статистически шансы на выживание на телевидении невысоки. Но, тем не менее, мы здесь.
Прямо скажем, близится ваш 100-ый эпизод. Это делает Хауса одним из наиболее успешных гаденышей на ТВ после Арчи Банкера, не так ли?
О, боже. Не говорите так. Успех такого космического масштаба не для меня. Я крайне подозрительно отношусь к вещам, которые слишком хороши. Часть моего суеверия, я полагаю, состоит в том, чтобы порождать боль, что впоследствии даст иллюзию улучшения. Это мой модус операнди. Я не говорю, что я отвергаю успех, но, честно говоря, я не очень-то знаю, что с ним делать. Это старая истина: как только ты получаешь то, к чему стремился всю свою жизнь, некую защищенность в пределах разумного, ты начинаешь протестовать и сомневаться. Поэтому я неуютно чувствую себя, когда журналисты начинают составлять всякие списки. Самый лучший! Самый злобный! Я не чувствую себя достойным какого-либо списка. Списки — для ярких и блестящих личностей. Списки — для людей, занятых в больших и блестящих шоу, таких как Lost, Desperate Housewives, Heroes. Я скорее небритый и сварливый, чем яркий и блестящий.
Это звучит похоже на Хауса. Как много в нем от тебя и наоборот?
Я думаю, у нас есть кое-что общее. Мы оба смотрим на мир, приподняв одну бровь. Мы оба весьма серьезны, но в то же время нам свойственна детскость. Он и я — вечные подростки, но с такой смертельной серьезностью. Еще у нас обоих проблемы с радостью, поскольку мы думаем, что она выше нашего понимания. Я часто представляю эту сцену из фильма Вуди Аллена, где он едет на поезде и видит машину полную смеющихся людей. Они пьют шампанское, у кого-то тромбон. А Вуди явно вне этого всего, смотрит снаружи. Я думаю, это хорошо суммирует наше видение мира, мое и Хауса.
Стабильный успех шоу не улучшил твое настроение?
Не особо. Я думаю, угрюмость — часть моей натуры, хотя, оглядываясь назад, могу сказать, что сейчас я гораздо менее угрюм и подавлен, чем в 25. Постепенно я смягчился. В те времена я был подавлен, наверное, постоянно. Сейчас — скорее временами.
Что изменилось?
Быть мрачным страдальцем утомительно и к тому же тяжело для окружающих. Моя угрюмость, возможно, больше отражается на других людях — людях, с которыми я живу и работаю, — чем на мне самом. Никому не нравится быть рядом с человеком, постоянно проклинающим свою судьбу, и я не хочу быть таким человеком. Я также понял, что позволяет мне отвлечься, когда я в депрессии: физическая нагрузка, рутинная работа. Я, скажем, буду вешать картину или возьму зубную щетку и почищу спицы колес моего мотоцикла.
Как насчет антидепрессантов?
Это вариант, да. Я пробовал, и мне они помогли. Возможно, это здорово для моей работы, потому что они помогают решить проблемы с уверенностью в себе, а уверенность в себе — это необходимая предпосылка для любых успешных начинаний. Но, опять же, как я уже говорил, если все вдруг слишком легко и приятно, я становлюсь подозрителен, так что это тоже не идеальное решение.

Ты не боишься, что прием лекарств может повлиять на твое актерское дарование, особенно когда ты играешь такого брюзгу как Хаус?
Это сложный вопрос, не так ли? Фармацевты заставляют нас задуматься о том, что мы собой представляем как человеческие существа. Что такое эмоции и чувства, если мы можем изменить их или вообще от них избавиться? Лишает ли это нас части нашей сущности? С другой стороны, я склонен переоценивать эти вещи. Я вообще склонен слишком много думать обо всем. Но если у тебя садится зрение, это ведь нормально — носить очки или линзы, не так ли? Если тебе холодно, ты надеваешь свитер. Изменяет ли это твою природу? Нет.
Я иногда беспокоюсь, что слишком много говорю на эту тему. И при этом произвожу впечатление беспомощного психа, которого приходится извлекать из его норы по выходным. Я в порядке. Правда, в порядке.
К слову о лекарствах, Хаус обожает свой викодин. У него нет близких друзей или семьи. Он хромает, и он отвратительно ведет себя практически со всеми. Напомни-ка нам, почему он так привлекателен?
Это сочетание нескольких факторов. Он привлекателен, потому что он отличный лекарь. Нам всем нравится чувствовать, что где-то есть некто, кто может спасти нас, когда мы в беде, когда наша жизнь или жизнь наших любимых под угрозой. Было бы здорово, если бы кто-то знал ответ, и Хаус почти всегда его знает.
Кроме того, он свободен от социальных условностей, которые связывают нас и не дают говорить то, что мы думаем, и делать то, что мы хотим. Но поскольку он им не подчиняется, поскольку ему все равно, нравится ли он людям, одобряют ли они его, его персонаж — словно в свободном полете. Сны о полетах и невесомости — обычное дело. Мы все мечтаем подняться и взлететь над миром, и это как раз то, что делает Хаус в отношении социума.
Еще он забавный.
Да. И это тоже. Я считаю его чертовски смешным персонажем, но дело не только в том, что он юморист. Была одна фраза — момент абсолютной вовлеченности для меня, в сцене, где Хаус вынужден прервать операцию. Его коллега Уилсон находится в операционной и Хаус приводит пациента внутрь, чтобы представить Уилсону. Его первая фраза, обращенная к одному из хирургов: «Не возражаете, если мы (непереводимая игра слов) вас обыграем?» ("Mind if we play through?”)
Смешно.
Я помню, как подумал, что эта фраза — слегка перебор для этой сцены, которая вообще-то была про осмотр пациента Уилсоном. Цель была привлечь внимание Уилсона: «Эй, Уилсон, посмотри этого парня». Но Дэвид Шор нашел точную фразу, чтобы показать Хауса в этот момент. Да, он мрачный, и страдающий, и одинокий, и грубый, и все такое, но в нем есть что-то чертовски человечное и живое. Он получает удовольствие от языка, от хорошей шутки. Он, как и я, верит в силу юмора. В мире смерти и страданий, где люди умирают вокруг него, где судьба чаще жестока, чем добра, юмор — единственный осмысленный ответ.
Не ради составления списка, но все же: какие твои самые любимые эпизоды?
Во многих из них много хорошего, но как целый эпизод, я думаю, «Три истории» — лучший. Он ставит высокую планку и в общем и целом успешно с задачей справляется. Это тот, в котором Хаус дает три лекции, каждая из которых рассказывает историю человеческого страдания, в частности болей в ноге — его собственного недуга. Это история того, что случилось с ногой Хауса, и она рассказана с состраданием и мастерски. Великолепные сценаристы нашли способ связать все три истории вместе, занять всех актеров и вставить воображаемую сцену с Кармен Электрой, играющей в гольф. Большего и желать нельзя для одного единственного эпизода.
Другой эпизод, который приходит на ум — это один из первых, «Аутопсия», написанный Ларри Каплоу. Очень изящный и законченный. Он о девочке, страдающей от опухоли мозга, и все в госпитале постоянно восхищаются ею как маленьким мужественным ангелочком. Но Хаус кощунствует, сомневаясь в ее мужестве. Это непозволительно, особенно на ТВ и по отношению к детям. Люди, страдающие от рака, — практически святые. Но Хаус, будучи Хаусом, выдвигает шокирующий, но, тем не менее, неоспоримый аргумент, что не все могут быть одинаково смелыми. Если все — герои, то это слово теряет смысл. Я люблю Хауса за то, что он способен говорить такие
вещи. Это приятно — идти против условностей, хотя бы как актеру, играющему роль. Хаус идет дальше и начинает подозревать, что ее мужество — это симптом, что опухоль возможно влияет на ее личность. Но самое прекрасное, что он оказывается неправ!
Но Хаус всегда прав.
Точно. Но он ошибся. И это вынуждает его признать, что есть непреходящие добродетели и неоспоримые достоинства, такие как мужество. Именно такие моменты — или те моменты нынешнего сезона, когда Хаус раскрывает, насколько он уязвим и одинок, так что в какой-то момент он посылает частного детектива следить за Уилсоном, своим единственным настоящим другом, — делают персонаж действительно живым. Хотя, если честно, я видел где-то 10 эпизодов из 100, что мы сняли, так что я, наверное, не лучший судья.
Ты не смотришь шоу?
Я бы смотрел, если бы сам в нем не снимался. Настроение и идея вполне в моем вкусе, но мне слишком тяжело смотреть на себя самого, играющего роль.
Тебя напрягает твой американский акцент?
Определенно, от этого трудно отвлечься. Я все еще англичанин до мозга костей. И будучи таковым, я с большим сомнением отношусь к своим землякам, играющим американцев. Я думаю, именно поэтому Хаус не особенно успешен в Англии. Шоу поразительно успешно в других европейских странах. Возможно, оно даже самое популярное в Испании и Германии. Но англичане меня раскусили. Любая языковая неестественность сводит англичанина с ума. Мы — нация профессоров Хиггинсов, и мы всегда готовы выявить фальшь или искусственность в английской речи.
Есть какие-то слова, о которые ты чаще спотыкаешься?
Слова с r представляют наибольшую проблему. «Коронарная артерия» (coronary artery) — неудачный день, если она встречается. «Постановление суда» (court order) — тоже плохо. «Нью-Йорк», как это ни странно, — это кошмар. Сложнее всего, когда слова повторяются. Невозможно поддерживать флексию. Если вы смотрите шоу, и я говорю о раке, прислушайтесь, как слово «рак» (cancer) изменяется каждый раз, когда я его произношу. Тогда вы поймете, почему я не могу смотреть сериал.
Несколько сериалов в этом сезоне пригласили не-американцев на роли янки. Австралиец Саймон Бейкер и англичанин Руфу Сьюэл, например. На большом экране Рассел Кроу, Тильда Суинтон и Кейт Бланшетт часто используют американский акцент. Не хватает американцев на все эти роли?
Я думаю, это потому, что люди знают слишком много об актерах-земляках. Одна из причин, по которой я получил роль Хауса, — это то, что, будучи англичанином, я был практически неизвестен американцам. У них не было в отношении меня никаких ожиданий: как я должен выглядеть или говорить. Я был новым, и это было привлекательно. Это также знак конца времен, я думаю. Как только иностранцы начинают сниматься в ваших телепередачах, это конец. Римляне в этом убедились. Колизей начал заполняться австралийцами как раз перед тем, как все рухнуло.
Очень смешно. Когда ты понял, что «Хаус» будет хитом?
Очень постепенно. В первый год мы остались незамеченными. Никто нас не смотрел. Пока во втором сезоне один из эпизодов не показали сразу после «Американского Идола» (аналог «Фабрики Звезд» — прим. пер.), тогда-то все и закрутилось.
Люди начали спрашивать тебя: «Не учились ли мы с вами в одной школе?»
Ко второму сезону люди определенно начали на меня глазеть. Или коситься, смутно узнавая. Ты неожиданно понимаешь, что сотовые телефоны и цифровые камеры изменили суть пребывания на публике. Не о папарацци приходится волноваться теперь знаменитостям, а обо всех и каждом.
Дальше у нас было несколько рейтинговых эпизодов, как тот, что совпал с Суперкубком (популярный футбольный финал — прим. пер.), когда смотрело 30 миллионов человек, — тогда-то все стало по-настоящему удивительно. Люди хотят знать о тебе все. Они верят, что твоя жизнь изменилась. Но правда в том, что успех ничего не меняет. По-моему, это генерал МакАртур сказал, что никакая новость не бывает столь плоха или столь хороша, как ты ожидаешь. Это верно и в отношении славы: она не так хороша и не так плоха, как кажется заранее. Тридцать миллионов

людей увидели тебя по телевизору, но на следующий день вещи не стали для тебя другого цвета и не изменились на вкус. Если у тебя вчера болела спина, она будет болеть и сегодня. Возможно, даже сильнее.
Многому ли ты научился благодаря сериалу? Знаешь, как лечить остеохондроз?
Однозначно нет.
Лекарство от фибромиалгии?
Не уверен, что вообще знаю, что это такое.
Ты действительно хороший актер.
Может быть, я знал ответы неделю или два месяца назад. Или в 2002 году. Но я совершенно не удерживаю в уме медицинскую информацию. Это пугает, правда. Требования к моей кратковременной памяти очень высоки. Это отличная тренировка для мозга, чтобы он оставался свежим и активным, но это все выветривается из моей головы через двадцать минут после окончания съемок сцены.
Столько кошмарных заболеваний в сериале, ты не стал ипохондриком?
Заставляет остановиться и задуматься, насколько близко мы ходим ко множеству отвратительных губительных зараз. Но — постучим по дереву — я был чрезвычайно удачлив в этом отношении. Правда, мы нечасто занимаемся обычными заболеваниями в сериале, так что это воспринимается больше как фантазия, чем как жестокая реальность. Это драма, в конце концов. Кроме того, если ты посмотришь на наши медицинские решения, они далеки от реальности. Мы совершаем миллионы ошибок. Мы вылечиваем за 42 минуты болезни, которые в реальности лечатся за восемь месяцев, и врачи никогда не смогли бы проделать столько процедур, сколько делают наши. В жизни для того, чтобы сделать МРТ, нужен специалист по лучевой диагностике, потом врач-радиолог, который анализирует полученные снимки и интерпретирует результаты и ещё лечащий врач, который сообщит их пациенту. Но мы не можем нанять 85 актеров. Интереснее, когда эти несколько персонажей делают все, чем показывать пациента, сидящего в офисе в ожидании результатов. Смотреть на это было бы куда скучнее.
Примерно так же весело как смотреть на людей, пытающихся выйти за пределы нестрахуемого минимума.
Вот об этом, кстати, я тоже думаю. Будучи сам из Великобритании, где совершенно другая система здравоохранения, я думаю об Америке в контексте этого шоу. Страховка в шоу — это как старательно игнорируемый слон в комнате. Нечто, о чем мы редко упоминаем, но вопрос остается: кто платит за все эти исследования и процедуры? Действительно ли у этих людей есть страховка, которая все покроет?
Вот именно. Потому что визит к доктору Хаусу может быть весьма недешев.
Совсем не дешев. Вы посмотрите на наши декорации — коридоры, которые были бы палатами в Британии, и на расточительство и, казалось бы, бесконечное благосостояние пациентов в шоу. Но, конечно, в жизни у них этого нет. Только на телевидении. Мы достаем из кармана МРТ и можем провести любую экспериментальную процедуру или анализ в мире. В реальности для миллионов американцев ситуация совершенно иная. Не наша задача менять систему, конечно, но я задумываюсь об этом.
Есть ирония в том, что ты получаешь больше, чем реальные врачи?
Это странный момент в моей деятельности, да. Я часто думаю о своем отце, который был терапевтом, и о том, что мне, как ни странно, больше платят за то, что я притворяюсь врачом, чем ему за то, что он действительно им был. Поди угадай. Это не кажется правильным. Он точно лечил больше пациентов в неделю, чем я.
Ты был бунтующим подростком или просто скучал?
Думаю, я страдал от высокомерия юности. Когда мне было 15, я и группа моих школьных друзей поклялись, что мы не будем жить дольше 40. Мы решили, что убьем себя. На самом деле были особо рьяные члены группы — я не был одним из них, — которые ратовали за 30-летний рубеж. «Надеюсь умереть раньше, чем состарюсь» и все такое. Расскажите мне о высокомерии. Высокомерие юности — оно превосходит все. Нам казалось, мы знаем абсолютно все, что можно знать, и в будущем нас ждет только разложение, компромисс и поражение. Мы пообещали покончить со всем до того, как такое случится. Это интересная проблема, не так ли? Потому что трудно решить, является ли 15-летняя версия тебя настоящим отражением того, кто ты есть, и все что было дальше — всего лишь размытая, выцветшая, компромиссная версия все тех идей и мечтаний, которые у тебя были, и той бурной жизни, которая была у тебя в 15. Или в 15 ты всего лишь карандашный набросок. Где правда для тебя?
Твой отец не дожил, чтобы увидеть тебя в «Хаусе». Как бы он воспринял такого доктора?
Я думаю, он был бы потрясен. Мой отец был очень вежливым человеком, очень мягким, учтивым. Он не любил высокомерия, и он был бы шокирован тем, как Хаус иногда себя ведет. Очень англичанин он был, мой отец. Сдержанный в этом смысле. Помню, когда я написал свой роман, я посвятил его ему, думал, ему понравится. Но неожиданно до меня дошло: он был скорее смущен тем фактом, что ему была посвящена книга, содержащая ругательства, не говоря уж о сексе и насилии. Он не вполне сумел с этим ужиться. Но я не знаю. Я отказываюсь верить, что он не был бы рад видеть меня в сериале. Я думаю, он был бы горд. По крайней мере, ему понравилось бы все это медицинское оборудование.
Я так понимаю, твой отец не носил дома свою олимпийскую медаль, когда ты был маленьким.
Нет. Он ее не носил. Вообще-то, как ни странно, он хранил ее в ящике для носков. Я даже не знал ничего об этом лет до 12. Я помню, как мы поехали рыбачить на озеро с моей мамой. Мы сели в лодку, и мой отец взялся за весла и — я помню этот момент — я с большим беспокойством спросил у мамы: «А он вообще умеет грести?» Но потом я нашел его медаль. Эй! Что это вообще такое? Очень странно. Хотя она на самом деле не золотая. Это была первая послевоенная олимпиада, и золото, как и множество других вещей, было в дефиците. Это был золотой лист на оловянной основе.
И тем не менее.
Конечно! И потом в университете он тренировал меня в гребле. Я греб вместе с ним; иногда мы вместе плавали на лодке. Он был ужасно сильный.
Это в Кембридже ты впервые попробовал себя как актер?
Впервые я попробовал себя как актер, когда мне было лет 13. Тогда я понял, что мне очень нравится быть на сцене. Я знал, что больше всего мне нравится смешить людей, и девушек в особенности. Я до смерти боялся девочек в этом возрасте, но на сцене — как король в школьной пьесе, например, — я мог быть ими замечен. То есть я не был полностью невидим, как все остальное время. Когда я начал играть профессионально, я всегда думал о своей аудитории в женском роде. Аудиторию надо было обаять, с ней надо было заигрывать, соблазнять. Но в реальности моя аудитория очень быстро превратилась в мужскую. Я выходил на сцену и видел группу угрюмых парней со сложенными руками, будто они хотели сказать: «Ну ладно, что там у тебя?» Аудиторию надо было побеждать.